Надежда Васильева

            Вот скрипнула дедова кровать. Что-то тихонько ворча, дед подходит к двери.

            - Кого там принесло… на ночь глядя? – нарочито недовольным голосом спрашивает он.

            - Дедка! Да ты что, не узнал?! – звонко кричит Верунька.

            - Не знаю, не знаю, у нас все дома,  -  за дверью продолжает вести переговоры дед.

            - Дедуля! Открывай! – возмущенно кричит Верунька. – А то сейчас уедем обратно! – За спиной уже в голос хохочут родители, и нетерпеливо поскуливает старый пёс, Тузик.

            Наконец, дед откидывает крючок. Верунька с визгом бросается ему на шею.

            - Ну, притворщик!

            - Дю, родная! (В слове «родная» дед почему-то всегда делает ударение на первом слоге) То ты?! Не узнал… Больно редко приезжаете, - и, пряча улыбку, щекочет Верунькин нос бородой.

            Деревня Горка, где живет Верунькин дедушка, в двадцати километрах от их поселка. Два раза в неделю туда ходит почтовая машина и один раз – автолавка. Вот и весь транспорт. А потому каждую субботу отец берет в своей организации с непонятным Веруньке названием «РТС» лошадь, и к вечеру после работы они едут к дедушке.  По пути мама с папой собирают грибы. Верунька держит в руках вожжи, правит, хоть лошадь, отлично зная дорогу, идет сама. Когда начинает темнеть и грибов уже не видно, мама с папой забираются к Веруньке в старенькую и потому скрипучую телегу. Отец щелкает вожжами, и Красавка припускает рысцой. Песчаная, гладкая дорожка слегка петляет по сосновому бору, предусмотрительно обходя холмы и ложбинки. Время от времени телегу подбрасывает на толстых корневищах, вылощенных деревянными колесами. Верунька протяжно тянет: «А-а-а-а!» И голос в груди смешно вибрирует от мелких ритмичных толчков. Вот мама начинает петь. Голос у неё, как у Зыкиной, громкий, переливистый. И над лесом плывёт: «Живёт моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому». Верунька пискливо вторит маме, потому как петь тоже любит. Иногда к ним присоединяется папа, но у него нет слуха, и мама хохочет, как только он начинает тянуть не в ту сторону. Сумерки подкрадываются по-воровски, незаметно. Верунька косится по сторонам: жутковато и от этого совсем хорошо, потому что рядом мама с папой, и, значит, она в полной безопасности.

            Зимой они ездят в деревню на санях. Папа гонит лошадь так быстро, что пар валит из раздутых ноздрей. Снег поскрипывает под полозьями, искрится в лунном свете, и Веруньке кажется, что она едет в гости к самой снежной королеве. Время от времени мама трет ей щеки варежкой. Верунька зарывается поглубже в сено, укрываясь старым дедушкиным тулупом. Как любит она такие вот поездки! И вот, наконец, самый долгожданный момент: она стоит перед дверью и стучит, пританцовывая от нетерпенья и восторга.

            В дом заходят шумно. Дедушка зажигает вторую лампу и следом за отцом идёт распрягать Красавку. Мама помогает бабушке накрывать на стол. Вот на нём появляются блюдо с горячими блинами, сковородка жареной свинины с луком, чугун дымящейся картошки, латка с солёным творогом, помидоры, огурцы, глиняная кринка простокваши. Дедушка несёт из клети соты с мёдом, мочёные яблоки, орехи. Верунька радостно прищелкивает языком. 

            - Ку-да не-сёшь столь-ко?! – ворчит бабушка. – На-та-ше бе-рег-ла…

            Наташа – дочь папиной сестры, которая живёт в большом городе. Она старше Веруньки лет на пять. Так уж повелось: Наташа – бабушкина любимица, Верунька – дедушкина.

            - И Наташе твоей хватит, - обрывает дед. – К тому же она не маленькая.

Больную руку дедушка прячет за спину, стесняется.  Она у него совсем высохла, и только кисть – красная и вспухшая, будто пчёлами искусанная. Где и когда дед перевязывает руку, никто не видит. Наверное, в своём закутке, за фанерным шкафом, где стоит деревянная самодельная кровать и тумбочка с лекарствами. Всё это скрыто от посторонних глаз цветастой ситцевой занавеской. Носит дедушка тёмную косоворотку, выпущенную поверх тёмно-серых хлопчатобумажных брюк, и кирзовые сапоги. Ходит он в сапогах и зимой, и летом, и дома, и на улице. Правда, в сенях всегда тщательно вытирает их мягкой тряпицей, чтобы ненароком на полу не оставить следов. Борода у дедушки с проседью и всегда аккуратно подстрижена. Верунька любит пошелудить её рукой. Дед непременно пугает: «Ам!». И хоть Верунька прекрасно знает все эти дедовы шутки, всё равно всякий раз с визгом отдёргивает руку, и дед, довольный, ухмыляется.

            За столом Верунька, пристально разглядывая отца, бабушку и деда, спрашивает:

            - Дедуля, как ты считаешь,  папа на кого больше похож, на тебя или на бабушку?

            Отец у Веруньки красивый, как артист. Веруньке нравится, когда ей говорят, что она  - вылитый отец.

            - На меня, конечно, - уверенно отвечает дед, обводя всех лукавым взглядом.

            - Да ну?! – удивлённо сравнивает Верунька холёное папино лицо с тёмным морщинистым лицом деда. У бабули морщин меньше, наверное, потому, что она никогда не улыбается. Дед, задетый за живое, начинает с достоинством поглаживать плешь.

            - Дю,  родная! Да я в его годы, пожалуй, покрасивше был. За мной девки гужом бегали. Рука-то у меня уж опосля женитьбы болеть стала. А ить ещё плясал как! У-у-у!

            Дед украдкой наблюдает за бабушкой. Но та, будто не слышит. Трясущейся рукой несёт ложку ко рту и, не спеша,  жуёт, размеренно и равнодушно. Большие, чуть навыкате, глаза её почему-то напоминают Веруньке пруды, вырытые для поливки. С краёв пруды заволакивает зелёная тина. И чтобы набрать чистой воды, нужно донышком ведра сначала разогнать тину по сторонам. В дремотной воде прудов отражается и солнце, и подсолнухи, и острая осока, на которой качаются стрекозы, напившись пахнущей лягушками воды. И только дна в прудах совсем  не видно. Какими бы длинными не казались Веруньке дудки, измерить ими глубину ни в одном из прудов не удавалось. И только во время сильного дождя тёмная поверхность воды в них сильно пузырилась на радость лягушатам, которые с гулкими шлепками сыпались в воду с зелёных скользких мостков. Однако бабушкины глаза вряд ли бы оживила какая стихия. По крайней мере, Веруньке видеть такого не доводилось. Мама как-то рассказывала ей, что у бабушки какая-то хроническая болезнь, потому и делает она всё медленно, ходит мелкими шажками, покрёхивая на ходу, и даже когда говорит – губы у неё еле шевелятся. Вот и сейчас, когда отец начинает разливать водку по рюмкам во второй раз, бабушка принимается нудно канючить:

            - Ва-а-нь! Не пей бо-ле, не сможешь утром  скоти-ну обря-жать!

            - От грыгла! – взрывается дед.- Ну что с ей будешь делать?! Вечно под руку что-нибудь скажет! Будто пьяным меня видела когда! Еёное ли дело! Посуду б лучше шла мыть. А то с одной поварёшки уж пуд грязи съел!

            При этих словах отец неодобрительно качает головой. А мама смело вмешивается в перепалку:

            - Ну, про грязь-то ты, пап, зря!…Сам любишь маму, жалеешь, а так обижаешь!

            - Тьфу, родная! Да что ты говоришь-то?! Кака там любоф?!

            - А зачем женился тогда? – не отступает мама, стараясь перевести всё на шутку. И это у неё получается. Глаза у деда снова начинают озорно поблёскивать.

            - Дык батя велел, - оправдывается он. – Я с армии пришёл, он мне и говорит: «Ты, Ваньк, значить, жениться должён. Мать совсем больная, трудно ей с вами, с оглоедами». Нас ведь в семье пятеро парней-то было. Я – самый старший. Иди, грит, к дяде Савотьке, у него три девки на выданье, выбирай любую, мы, грит, с ним уже договорились и магарыч выпили. Пошёл я, значить, к ним, гляжу – на полу, на сенных матрасах три девки лежат, тулупом прикрывшись. Увидели меня – заверещали, тулуп на головы тянут, одни босые пятки торчат. Я – хвать одну за ногу! Дунька и попалась…

            По довольному лицу деда видно, что вспоминать молодость ему приятно. Он снова косится на бабушку, надеясь вызвать её улыбку, но та, сложив на коленях руки, сидит не шевелясь, уныло уставившись на лампу, словно всё, о чём рассказывает дед, её ни в коей мере не касается. Всем становится неловко. И даже Верунька начинает ёрзать на скамейке. Потом, от нечего делать, обмакивает кусочек хлеба в сало, что застыло на сковороде, и бросает Тузику. Пес всегда сидит на стрёме в двух шагах от стола и нетерпеливо сучит передними лапами. На лету подхватив лакомство, щелкает зубами и, склонив голову набок, напряженно следит за каждым Верунькиным движением. Тузик очень умный пёс и каждую субботу встречает их на самом краю деревни.

            Бабуля медленно переводит взгляд с лампы на Тузика и, неизвестно к кому обращаясь, произносит:

            - Пса-то кончи-ить на-до! Нет с не-го тол-ку. Ста-рый уж. Лас-тит-ся ко все-ем. Кор-мим зря-а…

            Верунька поперхнулась и закашлялась так, что дедуле пришлось хлопать её ладонью по спине.

            - Дю! Родная! Что ты? Бабуля шутит! – бросает он на бабушку строгий взгляд. -  От ведь кака!… Нашла о чём при ребёнке!..

            Только какие там шутки! Верунька в жизни не видела, чтобы бабушка улыбалась. И  почему-то сразу вспомнилось, как прошлой зимой, когда мама с папой оставили её в деревне на каникулы, у неё разболелся зуб. Не бабушка, а дед посадил её к себе на колени и гладил по голове, приговаривая: «У кошки боли, у собачки боли, у овечки боли и у мышки боли, а у внученьки моей, Верушки, заживи!» Но от этих дедовых заговоров зуб болеть не переставал, и Верунька плакала всё сильнее. Дед ходил сам не свой: то прикладывал к её щеке нагретый у печки шерстяной платок, то поил каким-то травяным отваром, то вставлял в дупло больного зуба смоченную водкой вату… Бабушка же растягивала по слогам опостылые упрёки: «Го-во-ри-ла ей, чтоб не вы-бе-га-ла раз-де-та-я на крыль-цо, так не слу-ха-ет ведь, упря-ма-я!»

            И от этих её причитаний Веруньке совсем уже хотелось выть в голос.

            Весной, когда размывало дороги, и проехать в деревню было невозможно, Верунька очень скучала по дедушке, а вот бабу Дуню почему-то почти совсем не вспоминала.

            Однажды из разговора родителей она узнала, что те собираются перевезти дедушку с бабушкой в посёлок. Отец устроился дежурным на подстанцию, ему пообещали служебную квартиру. На семейном совете было решено: как только они переедут на новую квартиру, дедушке с бабушкой отдадут свой дом.  Веруньке трудно было представить, что приезжать в Горку больше будет не к кому. Дом продадут, скотину тоже. Не будет у них сада, где каждый обломанный сучок старых яблонь подвязан  дедушкиной рукой, каждый опадыш заботливо уложен в ящик под деревом. Не будет этих просторных, чисто выметенных горниц с широкими гладкими лавками вдоль окон, где есть даже специальные углубления для колки орехов. Положишь туда орех – и тук по нему молотком. Никуда не ускачет, сразу расколется. А как нравится Веруньке лежанка, покрытая жёлтой рогожкой, что так пахнет смоляными лучинками… Дедушка сушит их для растопки. Да и разве сравнишь русскую печку с плитой?!

            Но больше всего, конечно, Веруньке жаль дедушкину клеть, что стоит в ближнем углу сада. Заглянешь туда – от ароматов начинает кружиться голова: мятая брусника в кадушках, сушёный укроп в пучках, вяленая рыба, солёный шпик натертый  чесноком… Всего понемногу, но такое богатство! Когда только дедуля успевает всё это заготовить?! И что будет теперь?!

            Не решился бы дед на этот переезд, да баба Дуня всякий раз, когда они уезжали, плакала и причитала, что, мол, видят они её в последний раз и что до следующей субботы ей не дожить. Дед, конечно, сердился, ворчал на неё:

            - Опять заныла, грызла! Детям в дорогу, а она их расстраивает! Только про себя и думает! А что, ежели доживёшь? Что тогда прикажешь с тобой делать?

            Но бабушка, будто не слышала его, тянула одно: «Не до-жить мн-е-е-е!». Смотреть на неё было и горько, и жалко. Пока отец с дедом запрягали лошадь, мама всё пыталась уговорить бабушку:

            - Зиму-то эту отживите. Заберём следующей осенью.

            Но забрать их в посёлок пришлось раньше. Вставать с постели бабушка перестала, и даже на парашу теперь приходилось поднимать её деду. Одной рукой делать это было ему трудно, но он никому не жаловался, а только потихоньку ворчал:

            - Дык, держись ты за меня крепче! От ведь кака!..

            С переездом дедушка сильно изменился. Шутил всё реже и реже. Открывая Веруньке дверь, уже не говорил: «Мы таких не знаем!» Правда, при виде Веруньки глаза его по-прежнему мякли: «Проходи, родная, проходи, скучаем без тебя». И начинал суетиться, включая электрический чайник. Уйти из дому даже на час деду было нельзя. Бабушка принималась плакать. Дед мрачно бродил из кухни в комнату, в надежде поглядывая в окна, и оживлялся только тогда, когда кто-нибудь заходил их навестить. А бабуля с каждым днём становилась всё капризней. В ночь будила деда помногу раз: то просила поправить одеяло, то перевернуть на другой бок, то просто посадить на постели и опустить ноги на пол. Дед ворчал, но вставал, выполняя каждую её прихоть. Навещать их теперь Веруньке было совсем не радостно. Бабуля всё время плакала и жаловалась на немощь, а заодно и на деда, который, как ни старался угождать ей,  угодить не мог.

            Как-то раз по зиме Верунька застала деда в постели. Закрывшись с головой ветхим лоскутным одеялом, он бредил, а бабушка жаловалась, что хочет есть, а дед притворился больным. Верунька помчалась за мамой, а потом за «Скорой». Дедулю увезли в больницу. Бабушку забрала к себе папина старшая сестра, тетя Шура.

            На другой день, вечером, Верунька с родителями зашла к деду в палату. Увидев их, он поднялся на локтях и горестно посетовал:

            - От ведь, родные мои, штука кака!.. Я-то - чёрт с ним! Отжил своё. А Дунька-то моя как? Умру – кто за ей ходить будет? Кто её вытерпит такую?!

            - Папа, да не беспокойся ты, её Шура взяла, - стала успокаивать мама. – А тебя, как поправишься, мы к себе заберём. С Верунькой будете жить в одной комнате…

            Верунька тоже подмигнула деду, мол, то ли дело, дедуля, а вслух бодро добавила:

            - Деда! Поправляйся давай! Каждый день будем в карты, в «пьяницу», играть!

            Измождённое лицо деда сморщилось ещё больше.

            - Не могу я с ей врозь, - будто оправдываясь, тихо прошептал он и, бессильно опустив голову на подушку, снова впал в бред.

            Мама попросила Веруньку выйти из палаты.

            Всю ночь во дворе выл Тузик. И как ни цыкал на него отец, беды от дома этим не отвёл. В эту ночь дедушка умер. Прежде чем пойти к тёте Шуре и сказать им эту страшную весть, отец долго ходил взад-вперед по комнате, приговаривая: «Ну, как матери-то сказать?! Не вынесет ведь такого!». Он не хотел брать с собой Веруньку, но она всё равно увязалась за ним.

            Взглянув на отца, тётя Шура, видимо, догадавшись обо всём, вскрикнула и обхватила голову руками. Бабушка неподвижно сидела на кровати. Отец долго давил в себе слезы, не в силах подойти к ней. Но вот, наконец, крепко обхватив себя руками, сделал несколько шагов к  её постели и тихо, но отчётливо произнёс:

            - Мама! Сегодня ночью папа умер.

            Тихо взвыл в коридоре Тузик. У Веруньки из глаз брызнули слёзы. Она закрыла лицо руками, набрала в грудь воздуха, готовая, вторя бабушке, зареветь в голос, истошно и безысходно, как этот февральский ветер, что неистовал за окном. Вот затрещал у колодца старый тополь. Истерично скрипнула калитка. Ещё немного и начнётся такое!… Но бабушка молчала. Ни одна мышца не дрогнула на её безучастном лице. И только сухие малоподвижные губы  вдруг произнесли что-то такое, что никак не укладывалось в Верунькиной голове:

            - Дык что ж тапереча?.. Всё равно уж не мог он больше за мной ходить. Мне самой до себя…

            - Господи! Что она несёт?! – застонал отец и выскочил на улицу, пнув дверью бедного Тузика. Пёс взвизгнул. Тетя Шура охнула и опустилась на кушетку. Зажимая рот рукой, Верунька медленно пятилась к двери.  Ей казалось, что кто-то напутал: умер не дед, а эта вечно угрюмая старушка, которая, не мигая,  смотрела на Веруньку пустым безразличным взглядом.

                                            * * *