Надежда Васильева

В Воронеже возле базара часто останавливались на по­стой цыгане. Нельзя сказать, что это было по душе мест­ным жителям, особенно тем, кто торговал на рынке, да что поделаешь? Народец этот — точно саранча: нагрянет — не спросит, законы им не писаны, к недобрым взглядам они привычны — этакие мелочи их не щекочут. И вот уже рас­кинуты латаные палатки, перекликаются ржаньем породистые кони, поскрипывают колеса причудливых фурго­нов. Базарная площадь полна цыганского гиканья, зазы­ваний услужливых ворожей, бесполезных проклятий ме­стных ротозеев, у которых чумазые цыганята, применяя всяческие хитрости, весело, вроде бы играючи, крадут всё, что плохо лежит.

Несмотря на некоторую брезгливость, цыган Татьяна уважала за наглую дерзость, полное отсутствие комплек­сов в повадках и одежде, за редкое умение жить в угоду своим желаниям и ещё что-то неуловимое, что роднило её с ними. Вот почему, узнав о приезде цыган, уговорила од­нокурсников, только-только «сваливших» сессию, повесе­литься среди этой праздной публики. Расторопные цыган­ки тут же стали хватать за руки девчат, пророча им любов­ные утехи, удачные замужества, долгую счастливую жизнь. Но почему-то ни одна из гадалок не подходила к Татьяне. Её это удивило, потом разобрало. Сама цепко схватила за руку молодую девицу в цветастой юбке и по­требовала:

—   А ну погадай, милая! И не дай Бог тебе мне что-ни­будь соврать!

Но та взглянула на неё так, что у Татьяны от изумления брови сами поползли вверх. А цыганка вдруг злобно про­шептала:

—   Ведьма ведьме не гадает!

—   Что-о-о! — вскипела Татьяна. — Ах ты, чумазая! А ну веди к бабке своей, раз сама врать разучилась!

Девчонка попыталась выдернуть руку, но не тут-то бы­ло! Просто так от Татьяны ещё никто не уходил.

Худая, с темными рифлёными морщинами старуха по­дошла к ней сама. Подобные мху-ягелю, космы её волос не­брежно выбивались из-под тёмной шерстяной косынки, завязанной сзади узлом.

—   Чего к девке пристала? Отпусти! — дребезжащим го­лосом потребовала она. Да так, что руки у Татьяны неволь­но разжались под её спокойным гипнотизирующим взгля­дом.

—   Гадать не хочет. Где это видано? Я заплачу...

—   Никто тебе гадать не будет, — всё так же спокой­но изрекла старуха. — Не заводись, ступай себе мимо, тебе мой совет... — И, отвернувшись, пошла за внучкой, которая маленьким зверьком все ещё косилась на Тать­яну.

Татьяна опешила и, чтобы не подать виду, ринулась к бородатому цыгану, который обхаживал лошадь. Судя по его степенному, полному достоинства виду, он был стар­шим в таборе.

—   Эй, ром! Может быть, ты за червонец что-нибудь скажешь?

Стрельнув голубоватыми белками, цыган хитро прищу­рился, потеребил курчавую бороду и, смягчая согласные, спросил:

—   Что хочешь знать, красавица? Так и быть, отвечу те­бе на один вопрос.

Татьяна протянула ему ладонь, на которой красовалась деньга.

—   Во сколько лет умру?

Белки его огромных и, как у лихого жеребца, насторо­женных глаз снова блеснули и спрятались в щелочки, из которых теперь буравили её любопытством чёрные зрач­ки.

— Зачем тебе это? Живи на здоровье... — и хотел тоже отвернуться, но Татьяна дёрнула его за рукав.

—   Ну, хочешь четвертной дам! Подумай хорошенько. За одно слово — четвертной! Он ведь на дороге не валяет­ся... Скажи, не дури! — и быстро заменила одну бумажку на другую.

Он ухмыльнулся, взял её в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, и поспешно спрятал в карман жилета.

—  До тридцати восьми!

Татьяна, довольная, крутанулась на каблуке и пошла догонять друзей. В её распоряжении было целых семнад­цать лет — уйма времени!

А когда проходила интернатуру, на приём к врачу-орто­педу молодая цыганка, звали ее Соня, принесла своего сы­на. Извлекая из груды тряпья кричащее чадо, она звонко хлопала его по смуглой попке, приговаривая: «Молчи, Петечка, молчи!»

Женщины уступили ей место на пеленальном столи­ке — только бы подальше от вороха затхлой ветоши. Не об­ращая внимания на их косые взгляды, шумная особа плюхнулась на свободное место, подметая пол длинной оборчатой юбкой. Оставив орущего на столе Петечку, тут же стала предлагать свои услуги гадания. Первыми подо­шли к ней ухмыляющиеся медсестры, потом две совсем юные мамаши. Стали уговаривать и Татьяну испытать судьбу. Та сначала отмахнулась:

—   Идите вы! Я и так про себя всё давно знаю. Умру в тридцать восемь лет. Не верите? Ну, зовите Соню, она вам подтвердит.

Однако Соня, заглянув в дверь, тотчас отпрянула назад, что не могло не задеть Татьяну. Да что это они все, как сго­ворились! Сама вышла в коридор.

—   Что это ты, душа моя Соня, обошла меня? Чем я те­бе не по нраву пришлась?

—   Что ты, милая, что ты?! — суетливо затарахтела Со­ня. — Жалко мне, что ли? Протяни, ненаглядная, руку, всё скажу, ничего не утаю... — но, взглянув на ладонь, осек­лась и пошла на попятную. — Прости, милая, мне ведь га­дать нельзя, забыла совсем, тётка недавно умерла...

—   Та-а-ак, — многозначительно протянула Татьяна. — Видали? Знакомая песня... А ну-ка зайди!

Затащив насмерть перепуганную Соню в кабинет и всё ещё крепко держа её за руку, поднесла к глазам ладонь:

—  До скольки лет буду жить? Говори, не юли.

—   Ну, зачем тебе это? Молодая, красивая, справная, а глупостью маешься, — увёртывалась цыганка, но Татьяну разве остановишь? Пустила в ход недозволенный приём:

—   Хватит причитать! А не то Петечке твоему ненаро­ком ноги не в ту сторону поверну!

Угроза попала в самую точку.

—  Ладно, отвечу — на один вопрос, — наконец смири­лась Соня.

—   А мне больше и не надо. Во сколько лет умру?

—   В тридцать восемь! — выкрикнула, будто плюнула ей в лицо та, резко развернулась и опрометью ринулась вон из кабинета. Наспех запеленала своего Петечку, схва­тила на руки и больше никогда не появлялась в поликли­нике.

А Татьяну одолели тяжёлые думы. Что это? Прихоть? Игра судьбы? Совпадение?

Недалеко от Воронежа, в глухой деревушке, жила бабка-бессарабка. По слухам, она лечила даже рак и умела предсказывать судьбу. Татьяна, в силу своей натуры и про­фессии никогда не верившая в эти бредни, вдруг загоре­лась желанием навестить популярную в их краях вещунью. Отыскать её оказалось делом не столь трудным. Из автобу­са к её дому спешили люди, молчаливые, угрюмые, с яв­ным страданием на лицах.

Дом вещуньи, к великому удивлению Татьяны, не от­личался справностью. Уже судя по скособоченным воро­там, было ясно, что живёт старуха одна, без хозяина. На задворках небольшой мазанки было полно разного хла­мья, до которого старухе, видно, не было дела.

На покосившемся обшарпанном крыльце лежала грубая циновка, об которую все усердно вытирали ноги, бо­ясь вызвать неприязнь всевидящей хозяйки. Уже в кори­доре в нос ударил запах затхлого старческого жилья и ка­ких-то терпких трав.

Бабка встретила Татьяну не очень дружелюбно. Не по­ворачиваясь, раздражённо спросила:

—   Зачем явилась? Ведь знаешь всё...

Впервые в жизни Татьяна растерялась и молчала. К та­кому приёму, признаться честно, она готова не была. Од­нако быстро взяла себя в руки.

—   Назови дату, которую хочу знать!

Старуха медлила, видимо, раздумывая, стоит ли отве­чать или выпроводить подобру-поздорову настырную гос­тью. Потом всё же повернулась, пошамкала морщини­стым ртом и произнесла:

—  Двадцать девятое декабря! — Видя, что Татьяне от шока не двинуться с места, сухо и, как даже показалось Татьяне, злорадно велела: — Ступай! Сама напросилась...

В сенях за широкой дверью стоял стол. На нём горела свеча. Медный поднос был заполнен деньгами. Оставив на обратный билет, Татьяна вывалила содержимое кошелька на бумажную кучу и, не глядя на сидевших во дворе людей, выбежала за ворота. Перед глазами всё стоял застывший образ старухи с тяжёлым туманным взглядом.

И только когда села в автобус, немного пришла в себя. Ну, дела-а! Как там у Высоцкого? «Кто кончил жизнь тра­гически — тот истинный поэт, а если в точный срок, то в полной мере...» Нда-а-а! И хоть поэтессой себя не считала, но о чём-то утраченном душа нет-нет да начинала болеть. Как-никак, а три записные книжки исписаны мелким по­черком и довольно-таки, как ей казалось, неплохими сти­хами... Всё это, конечно, ерунда. Нужно подумать о глав­ном. Она должна оставить память о себе, уж коли не в строчках, так хотя бы в ребёнке.

Бог ты мой! Как стремительно неслась её судьба. Обог­нула почти весь свет, дав согласие быть начальником гос­питаля плавбазы Дальневосточного флота. Жила без сожа­лений и слюнявости, с одним желанием выхватить всё лучшее из того, что причиталось ей судьбой. И одно время помнила о роковой дате, а потом в жизненной заверти всё вылетело из памяти. И вот на тебе!.. Попробуй освободись теперь от дурацкого ощущения, что кто-то, подкравшись сзади, крепко закрыл ей глаза руками и она тщетно пыта­ется угадать: кто?! Нервничает, злится, выглядит смеш­ной, а сделать ничего не может!.. Нет, ни к чему человеку знать своё предопределе­ние. Теперь уже в этом была она уверена.

(Продолжение можно прочесть в книге 

"Когда ангелы поют").